Холокост на экране: проблема репрезентации

Эссе о фильмах «Шоа» (Клод Ланцман) и «Ночь и туман» (Ален Рене). Попытка разобраться в том, как снимается кино о столь сложной теме как Холокост, и как его следовало бы снимать.

Алексей СИНИЦЫН

Фильм Алена Рене «Ночь и туман» (1955) стал одной из первых документальных картин о лагерях смерти. Тридцатиминутная лента (фильм, судя по всему, специально сделан предельно коротким в силу его психологической «тяжести») построена на фото- и киноматериалах, запечатлевших происходящее в концентрационных лагерях во время Второй мировой войны, а также на закадровом комментарии рассказчика. Девятичасовая кинолента Клода Ланцманна — фильм «Шоа» (1985) представляет собой, несмотря на общность темы, совершенно иного рода фильм: режиссер полностью отказывается от использования кинохроники, обращаясь вместо этого исключительно к воспоминаниям свидетелей. Снимать в 70-80-х годах нечто подобное фильму Рене было совершенно бессмысленно, так как ничего нового такой фильм бы уже не сказал: необходимо было снять качественно иной фильм, который строился бы не на документальной хронике, а на чем-то ином, при этом не менее убедительном.

(Фото © mafate69 / flickr.com)

Для любого человека настоящее всегда будет важнее прошлого. Клод Ланцманн, судя по всему, прекрасно это осознавший, принимает решение снять фильм о прошлом таким образом, чтобы это прошлое зритель воспринял как настоящее. Режиссер достигает этого посредством обращения к фигуре свидетеля – человека, который на личном опыте познал это прошлое и который при этом живет в настоящем, живет сегодня, живет среди нас, зрителей. С помощью этого приема Ланцманн показывает нам, что прошлое все еще живо, что оно живет рядом с нами в воспоминаниях других людей. Таким образом, Холокост превращается из исторической темы в тему актуальную, современную. А это, в свою очередь, способствует гораздо более сильному и острому переживанию зрителем фильма «Шоа», а стало быть, и той темы, которая поднимается в этой ленте. Показав зрителю, что прошлое вовсе не исчезло, а продолжает жить в настоящем, Ланцманн создал фильм, безусловно, более сильный, чем Рене, у которого Холокост представлен лишь как отрывок из истории, нечто, что было когда-то в прошлом.

На самом деле нельзя сказать, что Ланцманн отказывается от работы с документом, просто вместо традиционных документов он выбирает свидетельство иного рода. Воспоминания, интонации, слезы, жесты, мимика людей, переживших Холокост – это документ Ланцманна, который, предпочел их фотографиям и кинохронике, став родоначальником нового подхода к репрезентации исторических событий на экране. Какие бы жуткие кадры не демонстрировал нам Рене, они не могут быть более сильными, чем крупный план человека, выжившего в лагере смерти, и рассказывающего нам о том, что он видел и пережил. Рене показывает нам тела, Ланцманн — людей, живых и конкретных.

Фильм «Шоа» более сильный по воздействию, оказываемому на зрителя, чем «Ночь и туман» благодаря тому, что он через своих героев-рассказчиков говорит о Холокосте как о событии, которое невозможно помыслить и понять. Рене лобовой атакой бьет по эмоциям зрителя, демонстрируя жуткие кадры из хроники, тем самым превращая Холокост в явление, которое можно представить и о котором можно рассказать. Но это ложь. Груда истощенных тел, сталкиваемая бульдозером в канаву – это не есть Холокост. Холокост – это резкий обрыв повествования, когда герой посреди своего рассказа вдруг осознает невозможность передать словами то, что ему пришлось пережить. Слова оказываются неспособны поведать о том, что такое Холокост. Также и кино не может показать, что такое Холокост. Все, что оно может, — это продемонстрировать невозможность этой репрезентации. Рене избирает ошибочный путь, надеясь суметь показать Холокост на экране, а Ланцманн делает именно то, что и должен сделать кинематографист, — показывает невозможность показать Холокост. Зритель «Шоа» таким образом получит о Холокосте большее представление, нежели зритель фильма «Ночь и туман»: если последний будет считать, что он обрел понимание того, что такое Холокост, то первый придет к осознанию того, что ни он, ни кто-либо другой не может вообразить, чем был Холокост. «Это неописуемо. Никто не может себе представить, ЧТО здесь произошло! Бесполезно! Никто не сможет понять. Да и я сам…» — говорит один из героев фильма, выживший в лагере смерти.

Почти весь фильм Ланцманна построен на крупных планах: нас ставят лицом к лицу с очевидцами, чтобы мы убедились в реальности этих людей, в достоверности их воспоминаний и происходивших тогда событий. Разговор ведется не только с бывшими узниками лагерей, но и со всеми свидетелями и участниками тех происшествий – так Ланцманн расширяет круг тех, кого можно считать жертвами Холокоста. Режиссер показывает, что это была трагедия не только евреев, не только тех, кто умирал в лагерях, но и многих других людей, которые так или иначе были причастны к происходившему. «Почему вы грустны, пан Гавковски?» — спрашивает Ланцман машиниста, который во время войны был вынужден управлять составом, доставлявшим новых узников в лагерь. «Потому что я видел, как людей вели на смерть», — отвечает он. Страдать от воспоминаний о времени Холокоста может не только тот, кто был его непосредственной жертвой, но и всякий человек, который видел и осознавал ужас происходящего.

Режиссер находит людей, которые были в одном месте и в одно время, перекрещивает их воспоминания, накладывает друг на друга, они вспоминают друг о друге, о мимолетных встречах, которые не были забыты только из-за ужаса случившегося.

Камера становится на место героя фильма: если он рассказывает о том, как смотрел из окна поезда, то камера также выглядывает из окна и смотрит на те же пейзажи; если человек вспоминает то, как он шел по коридорам крематория, то камера в точности повторяет этот путь – так создатели фильма ставят зрителя (взгляд которого идентифицируется с камерой) на место рассказчика, на место того, кто лично пережил описываемые события, заставляя смотрящего полностью в них погрузиться, стать их участником.

В «Шоа» нам предлагается полная реконструкция бытовых, рутинных подробностей лагерной жизни и процесса уничтожения людей. Герои рассказывают обо всех деталях этой жизни, о каждом действии, которое им приходилось совершать, будучи частью механизма уничтожения людей. Также Ланцманн много расспрашивает своих героев о самых незначительных мелочах:  где стоял рассказчик, когда мимо него проходили поезда с узниками; какая была погода; как двигался поезд; в каком месте находился забор и т.д. Постоянное вкрапление второстепенных, связанных только с конкретным человеком деталей в ткань масштабного исторического события способствует тому, чтобы зритель посмотрел на него не как на обезличенный факт, а как на то, что было с реальными людьми, как на то, что было частью жизни того времени. Всем известное историческое событие посредством такого приема превращается в совокупность огромного множества жизней, личных воспоминаний, поступков, страхов, надежд.

Никаких искусственных декораций, никакой специально подготовленной обстановки во время беседы со свидетелями – Ланцманн стремится к максимальной естественности и правдивости, он будто вырывает людей из привычного хода жизни, из их ежедневных забот, и заставляет вспомнить прошлое.

Отказ от использования музыки и других дополнительных средств эмоционального стимулирования, как это не парадоксально, делает фильм только сильнее: отсутствие этих приемов создает максимальный эффект достоверности и погруженности в процесс беседы. Благодаря этому фильм смотрится гораздо убедительнее той же ленты Рене, где был использована крайне неудачная, совершенно неподходящая музыка, которая, не утихая ни на минуту, сильно раздражает тем, что не дает нам испытать адекватную эмоциональную реакцию на увиденное, сбивая и нарушая атмосферу фильма. Столь же неудачны интонационные всплески рассказчика, ритм и манера повествования которого совершенно не соответствуют серьезности визуального ряда.

Что серьезно портит фильм «Шоа», так это некоторая дерзость Ланцманна в разговорах со всеми не-евреями, будь то бывшие СС-овцы, будь то поляки, наблюдавшие за тем, как мимо них проходили поезда с узниками, будь то люди, занявшие опустевшие дома арестованных евреев. Пренебрежительный тон в беседе с этими людьми и резкость в интонациях и жестах создает впечатление, будто Ланцманн считает их виновными в том, что произошло с его народом: чего стоит только сцена из второй части фильма, где Ланцманн задает вопросы престарелой паре поляков, сорок лет назад заселившихся в дом, где ранее жили евреи, позволяя себе весьма грубые «наезды» в адрес семидесятилетних стариков.

Ну и нельзя не отметить слишком большую продолжительность фильма, которая стала одним из главных просчетов Ланцманна и всерьез подпортила фильм. Девять часов для фильма, какой бы теме он не был посвящен, всегда будут перебором: никакой зритель не сможет уделить сразу столь много времени картине, а стало быть, ему придется знакомиться с кинолентой посредством нескольких просмотров, что негативно скажется на процессе восприятия фильма. Самым оптимальным вариантом было бы создать четырехчасовой фильм: так он будет достаточно долгим для глубокого погружения в него и вместе с тем достаточно коротким для единовременного просмотра.

Я категорически не согласен с Франсуа Трюффо, который в своей рецензии на “Ночь и туман” писал: «Об этом фильме практически невозможно говорить в терминах кинокритики. Речь идёт не о документе, не об обвинительной речи, не о поэме, а о размышлении над важнейшей проблемой двадцатого века». Как раз наоборот, о фильмах такого рода очень важно говорить с точки зрения кинокритики: совершенно недопустимо, чтобы на тему концлагерей только в силу ее важности снималось кино, защищенное от критики. Если поступать так, то эта тема будет исковеркана неумелой работой кинопроизводителей. Трюффо неправ – критика по отношению к фильмам на эту тему не просто должна иметь место, она должна быть еще более жесткой, чем обычно. О таких вещах, как геноцид, лагеря смерти, война как таковая, должны сниматься максимально проработанные и безукоризненно продуманные фильмы, которые будут нацелены не только на то, чтобы напугать зрителя и заставить его стыдиться, но смогут изменить человека.

Дальнейшее обращение кинематографа к теме ужасов Холокоста представляется бессмысленным. Поэтому приятно удивил тот факт, что в районе четвертого часа ленты  «Шоа» режиссер решает оставить описание ужасов концентрационных лагерей и попытаться понять причины того, что тогда происходило: сделать шаг в процессе понимания психологии людей, их мотивов, их страхов, чтобы ответить на вопрос, почему Холокост стал возможен. «Евреи были богаты», «на них приходилось работать», «они повинны в смерти Христа» – так, стоя у церкви, о евреях размышляют старухи-полячки, не знающие моральных запретов в разговоре на эту тему, и потому говорящие то, что думают, обнажая тем самым коллективные представления. Бесспорно, этот фрагмент — один из самых важных в фильме (чего Ланцманн, судя по всему, так и не сумел понять), так как только посредством погружения в вопросы причин человеческой жестокости люди смогут чему-то научиться и избежать катастроф наподобие Холокоста в будущем. Какие бы страшные кадры кинохроники нам не показывали, со сколькими очевидцами нас бы не познакомили – это никогда не сможет перевоспитать человека. Единственное, что можно и стоит делать, так это вслед за Эрихом Фроммом и Теодором Адорно пытаться понять, что рождает в людях жестокость, что вынуждает их испытывать ненависть по отношению к какой-то группе людей (будь то евреи, гомосексуалисты или кто-то еще из числа тех, кто «не как все»). Только поняв эти причины, можно остановить насилие человека по отношению к другому человеку. Страшные картинки и долгие разговоры здесь не помогут.

Алексей

Алексей Синицын — создатель и редактор сайта YOKEN TOKEN.

Путешествую по миру, смотрю по сторонам. Делюсь своими знаниями о том, как путешествовать самостоятельно и при желании очень бюджетно.


Найдите выгодный тур!


Сравните цены на авиабилеты среди всех авиакомпаний: