Психоанализ и кино (попытка размышлений на тему)

Эссе о близости, казалось бы, столь далеких друг от друга вещей — психоанализа и кинематографа. На кушетке находится фильм Пройаса «Темный город».

Елизавета ЛЮБАВИНА

Первый вопрос, который стоит перед человеком, взявшимся за кино и психоанализ, это «с чего начать?» Если в большинстве ситуаций принято начинать с начала, в истории с расщепленным субъектом и вытекающими из этого двоения последствиями, такой метод применить уже труднее. Мало того, что одно слово «психоанализ» тащит за собой пыльные архивы истории символической культуры, уймы букв, хитросплетения знаков, так еще и сны, неуловимые фантазмы, да и вообще рискует привести к пустоте, о которой невозможно ничего сказать или написать. Начать с первозданного ничто? С последнего просмотренного фильма? С теоретических выкладок? Как, если сама теория Фрейда – это текст, бесконечно переписывавший сам себя? Остается лишь надеяться, что это лирическое отступление позволит мне принести извинения за нескладность последующего текста. По крайней мере, ясно лишь одно. То, что ничего не ясно. Наверное, психоанализ и состоит в том, чтобы задавать правильные вопросы, но не давать ответы.

Тогда как наша культура, в которую мы неизбежно рождаемся, построена именно на том, чтобы давать ответы. Вопросы тут задавать уже вовсе необязательно. Зачем, если на все дан готовый выхолощенный ответ, который остается только принять и поменьше спорить с господством неизменного означающего. Искусно сфабрикованная реальность, как четко отлаженный конвейер, выкидывает на ленту нашего сознания герметично закупоренные банки с уже переработанными консервами. Сознанию оставалось бы только принимать эти догмы, не будь оно завязано и на бессознательном. И тут уже начинаются все проблемы. И тут уже, как говорит Славой Жижек, желание становится раной реальности.

Тогда как насквозь пропитанная идеологией реальность диктует нам, как жить, что говорить и что думать, даже больше — чего хотеть, желание, вырывающееся из бессознательного, может, если не разрушить, то дать трещину в схемах и догматических построениях, на которых зиждется символическая конструкция нашей реальности.  Фундаментальным фильмом, который можно назвать популярным изложением теории Лакана, для меня стала кинолента «Темный город» Алекса Проайса. Наверное, человек всегда будет стоять перед выбором: видеть какие-то ложные тени, которые можно различить, или стремиться к тому, что находится за этой гранью, за которой абсолютно ничего не различимо. Среди неразрешимых вопросов мы найдем и вопрос о границе символической матрицы, и вопрос о месте в ней человеческой душе, ответы на которые так и не дает Алекс Проайс. Ответы на которые безуспешно пытаются найти чужие и главный герой фильма, Джон Мердок.

Персонажи фильма, существуя в символической матрице хитроумных инопланетян, принимают эту реальность как данность, привычный порядок вещей, не задаваясь такими нелепыми вопросами, как «а почему в нашем городе всегда темно?», «бывает ли здесь вообще солнце»? И лишь поведение главного героя, которого беспокоят столь праздные вопросы, отдает оттенком легкой паранойи. Невидимый порядок, установленным чужими, очерчивает жесткие границы существования каждого из жителей странного городка.  Символическая конструкция на первый взгляд кажется построенной на прочных логических связях. На второй, это уже начинает вызывать сомнение. Джон Мердок своей пароноидально работающей логикой выводит зрителя на несоответствие означаемого и означающего в микросхеме темного города. Интересно, что при чуть более настроженном взгляде вдруг выясняется, что знаки и вовсе не указывают на то, что по логике должны означать. Ну например, загадочное место под названием ShellBeach оказывается эдаким воображаемым означающим, ибо присутствует только в воображении главного героя и  на ярком рекламном плакате, на знаке, отсылающем к несуществующему месту. Реальность обнаруживает себя построенной на несоответствии, на различиях и вообще оказывается не более чем рекламой самой себя. Но если где-то ShellBeach и существует, так это в воображении главного героя, как (пусть и ложное) воспоминание и как манящая фантазия, разрывающая контур символической реальности.  Можно, конечно, сразу заявить, что все, в принципе, существует лишь у нас в голове, представления об объективной реальности- не более чем иллюзия, пилюля успокоительного или лекарство от мыслей, если то, что мы называем реальностью состоит из двух пластов: воображаемого и символического. Но где в таком случае хоть что-то настоящее, если,  даже погружаясь в свое воображение, мы, как оказалось, остаемся внутри идеологии?

Бессознательное каждого из нас неизбежно остается частью культурной матрицы. Джон Мердок, гоняясь за своим фантазматическим образом лазурного бережка на задворках темного города, не выходит из символической схемы, на жизнь в которой он запрограммирован. Даже этот образ, нечто предельно интимное, делающее нас отличными от остальных, бесценный след памяти, оказывается не более чем частью идеологического фабричного продукта, именуемого реальностью. В таком случае, предельно нелепы надежды на спонтанность и безыскусность человеческих желаний. Более того, желание вслед за Делезом и Гваттари можно назвать машинерией в производственных масштабах. А быть может, желание и состоит в том, чтобы просто-напросто бесконечно желать? Ведь, ничего не желая, человек остается один на один с пустотой, на что вряд ли хоть кто-то способен. По лакановской формуле, желание- отношение бытия к нехватке. Не хватать чего-то человеку будет всегда. Желание обречено бесконечно продуцироваться. Отсутствие и давящая на героя нехватка того самого места из его воспоминания-мечты, ловко подкинутого экспериментаторами-чужими, высвечивает механизм работы желания и, более того, необходимость фантазматического контура для связи элементов так называемой реальности. Я так и не поняла, что было реальней: сон, белый песок ShellBeach или жизнь темного города. Но, по-моему, ни то, ни другое не смогло бы существовать без своей антитезы. Пласты реальности идут в теснейшей связке друг с другом: наша фантазия всегда будет упираться в границы нашего знания, то есть в границы языка; тогда как связная реальность просто развалится на отдельные символы без фантазматической рамки, удерживающих воедино все элементы реальности.

И то и другое существует всегда в языке, который является по сути своей не просто жесткой символической системой, но и своеобразным пределом, высшей мерой контроля и господином, взывающим к дисциплине. Язык выступает как тоталитарный контролирующий все вокруг инструмент. Неспроста главаря чужих называют Господином Книгой, а Джон Мердок ищет себя в документах, где значатся его имя и фамилия, идентифицирует себя через слово. Слова, в которые мы рождаемся, дают нам возможность не просто находить смысл во всем происходящем и склеивать фрагменты реальности, но и присваивать себе этот мир, присваивать себе самих себя в нем. Но, думая, что мы владеем словом, мы на самом деле раболепски ему подчиняемся, следуя каждой его букве.  О слове как о механизме контроля писал и человек, ни коим образом не связанный с теоретическими построениями Лакана. Я имею ввиду эссе Уильяма Берроуза «Пределы контроля», в котором он не просто связывает слово с господствующей силой, но и называет его единственной защитой от некой «внешней сущности», тем самым объясняя свою потребность в писательстве, да и всеобщую укорененность в слове, которое, может, и является защитой от реального уже потому, что оно невыразимо в слове.

Судя по всему, контроль всегда будет оставаться внешним фактором, так же как идентификации  будут приходить извне. Отношения с зеркальным отражением, с Другим, с собой работают по принципу ленты Мебиуса: то есть, я вижу себя в Другом, но и Другой есть во мне. Наглядно это схема прописана в технологии «импринтинга», выдуманной чужими в фильме Проайса. Олицетворяющий внешний контроль, глава чужих впрыскивает себе в голову воспоминания Мердока, пытается понять ход мысли главного героя, стать его отражением. «Я» не просто строится по образу и подобию некого зеркального отражения, но всегда по образу Другого, то есть является набором присвоенных представлений о себе. Такая схема отношений с самим собой (что уже кажется странным, ибо отношения предполагают наличие нескольких человек, пусть даже и внутри этого «самого себя») возможна только в рамках определенной системы, построенной на господстве буквы, означающего, то есть в рамках господского дискурса. «Посредством языка как орудия устанавливается некоторое число постоянных связей, внутри которых может, разумеется, оказаться вписано нечто такое, что в границы фактических актов высказывания не умещается»,- начинает Лакан один из семинаров. Так что не умещается в инструментарий языка? Что остается никогда не высказанным в системе, где имя всегда предшествует его носителю, в привычной нам символической решетке? Видимо, то, что всегда остается самим собой, так как никогда не бывает написанным, высказанным или изображенным. То, стремление к чему всегда будет продвижением по «шоссе в никуда».

А нам остаются сны и кино, которые, быть может, реальней так называемой реальности. По крайней мере, не стоит недооценивать вымысел и фантазию. Кинематограф, имеющий свою природу и даже свой язык, претендует на звание второй реальности, идущей параллельно реальности физических объектов. Тесно завязанные друг на друге элементы : сон, фантазия, кино, образующие так называемую психическую реальность, взаимопроникают друг в друга. Нелепо было бы утверждать, что один из этих пазлов можно выкинуть их схемы и списать на прихоти раздраженного воображения; без одного из них расклеится вся система. Иногда, чтобы увидеть что-то у себя перед глазами, нужно для начала отвести взгляд на экран. Кино и сны необходимы для того, чтобы понять мир, увидать то, на что не смотрим в окружающей реальности.

Алексей

Алексей Синицын — создатель и редактор сайта YOKEN TOKEN.

Путешествую по миру, смотрю по сторонам. Делюсь своими знаниями о том, как путешествовать самостоятельно и при желании очень бюджетно.


Найдите выгодный тур!


Сравните цены на авиабилеты среди всех авиакомпаний: